Неточные совпадения
Хлестаков. Право, не
знаю. Ведь мой отец упрям и глуп, старый хрен, как бревно. Я ему прямо скажу: как хотите, я не могу жить без Петербурга. За что ж, в самом деле, я должен погубить жизнь с мужиками? Теперь не те потребности;
душа моя жаждет просвещения.
Городничий. Ах, боже мой! Я, ей-ей, не виноват ни
душою, ни телом. Не извольте гневаться! Извольте поступать так, как вашей милости угодно! У меня, право, в голове теперь… я и сам не
знаю, что делается. Такой дурак теперь сделался, каким еще никогда не бывал.
Стародум(с важным чистосердечием). Ты теперь в тех летах, в которых
душа наслаждаться хочет всем бытием своим, разум хочет
знать, а сердце чувствовать. Ты входишь теперь в свет, где первый шаг решит часто судьбу целой жизни, где всего чаще первая встреча бывает: умы, развращенные в своих понятиях, сердца, развращенные в своих чувствиях. О мой друг! Умей различить, умей остановиться с теми, которых дружба к тебе была б надежною порукою за твой разум и сердце.
Софья. Так поэтому надобно, чтоб всякий порочный человек был действительно презрения достоин, когда делает он дурно,
знав, что делает. Надобно, чтоб
душа его очень была низка, когда она не выше дурного дела.
Правдин. А кого он невзлюбит, тот дурной человек. (К Софье.) Я и сам имею честь
знать вашего дядюшку. А, сверх того, от многих слышал об нем то, что вселило в
душу мою истинное к нему почтение. Что называют в нем угрюмостью, грубостью, то есть одно действие его прямодушия. Отроду язык его не говорил да, когда
душа его чувствовала нет.
Стародум. Как! А разве тот счастлив, кто счастлив один?
Знай, что, как бы он знатен ни был,
душа его прямого удовольствия не вкушает. Вообрази себе человека, который бы всю свою знатность устремил на то только, чтоб ему одному было хорошо, который бы и достиг уже до того, чтоб самому ему ничего желать не оставалось. Ведь тогда вся
душа его занялась бы одним чувством, одною боязнию: рано или поздно сверзиться. Скажи ж, мой друг, счастлив ли тот, кому нечего желать, а лишь есть чего бояться?
Он не был ни технолог, ни инженер; но он был твердой
души прохвост, а это тоже своего рода сила, обладая которою можно покорить мир. Он ничего не
знал ни о процессе образования рек, ни о законах, по которому они текут вниз, а не вверх, но был убежден, что стоит только указать: от сих мест до сих — и на протяжении отмеренного пространства наверное возникнет материк, а затем по-прежнему, и направо и налево, будет продолжать течь река.
Получив письмо Свияжского с приглашением на охоту, Левин тотчас же подумал об этом, но, несмотря на это, решил, что такие виды на него Свияжского есть только его ни на чем не основанное предположение, и потому он всё-таки поедет. Кроме того, в глубине
души ему хотелось испытать себя, примериться опять к этой девушке. Домашняя же жизнь Свияжских была в высшей степени приятна, и сам Свияжский, самый лучший тип земского деятеля, какой только
знал Левин, был для Левина всегда чрезвычайно интересен.
Он чувствовал, что если б они оба не притворялись, а говорили то, что называется говорить по
душе, т. е. только то, что они точно думают и чувствуют, то они только бы смотрели в глаза друг другу, и Константин только бы говорил: «ты умрешь, ты умрешь, ты умрешь!» ― а Николай только бы отвечал: «
знаю, что умру; но боюсь, боюсь, боюсь!» И больше бы ничего они не говорили, если бы говорили только по
душе.
Получив письмо мужа, она
знала уже в глубине
души, что всё останется по-старому, что она не в силах будет пренебречь своим положением, бросить сына и соединиться с любовником.
«Ну, что же смущает меня?» сказал себе Левин, вперед чувствуя, что разрешение его сомнений, хотя он не
знает еще его, уже готово в его
душе.
Они не
знают, как он восемь лет
душил мою жизнь,
душил всё, что было во мне живого, что он ни разу и не подумал о том, что я живая женщина, которой нужна любовь.
И жалость в ее женской
душе произвела совсем не то чувство ужаса и гадливости, которое она произвела в ее муже, а потребность действовать,
узнать все подробности его состояния и помочь им.
Он не считал себя премудрым, но не мог не
знать, что он был умнее жены и Агафьи Михайловны, и не мог не
знать того, что, когда он думал о смерти, он думал всеми силами
души.
Анна жадно оглядывала его; она видела, как он вырос и переменился в ее отсутствие. Она
узнавала и не
узнавала его голые, такие большие теперь ноги, выпроставшиеся из одеяла,
узнавала эти похуделые щеки, эти обрезанные, короткие завитки волос на затылке, в который она так часто целовала его. Она ощупывала всё это и не могла ничего говорить; слезы
душили ее.
— Может быть, и есть… Но его надо
знать… Он особенный, удивительный человек. Он живет одною духовною жизнью. Он слишком чистый и высокой
души человек.
Он чувствовал в своей
душе что-то новое и с наслаждением ощупывал это новое, не
зная еще, что это такое.
Она
знала, что теперь, с отъездом Долли, никто уже не растревожит в ее
душе те чувства, которые поднялись в ней при этом свидании.
— Господи, помилуй! прости, помоги! — твердил он как-то вдруг неожиданно пришедшие на уста ему слова. И он, неверующий человек, повторял эти слова не одними устами. Теперь, в эту минуту, он
знал, что все не только сомнения его, но та невозможность по разуму верить, которую он
знал в себе, нисколько не мешают ему обращаться к Богу. Всё это теперь, как прах, слетело с его
души. К кому же ему было обращаться, как не к Тому, в Чьих руках он чувствовал себя, свою
душу и свою любовь?
—
Знаете, что я делал предложение и что мне отказано, — проговорил Левин, и вся та нежность, которую минуту тому назад он чувствовал к Кити, заменилась в
душе его чувством злобы за оскорбление.
Зачем, когда в
душе у нее была буря, и она чувствовала, что стоит на повороте жизни, который может иметь ужасные последствия, зачем ей в эту минуту надо было притворяться пред чужим человеком, который рано или поздно
узнает же всё, — она не
знала; но, тотчас же смирив в себе внутреннюю бурю, она села и стала говорить с гостем.
— Я вас давно
знаю и очень рада
узнать вас ближе. Les amis de nos amis sont nos amis. [Друзья наших друзей — наши друзья.] Но для того чтобы быть другом, надо вдумываться в состояние
души друга, а я боюсь, что вы этого не делаете в отношении к Алексею Александровичу. Вы понимаете, о чем я говорю, — сказала она, поднимая свои прекрасные задумчивые глаза.
Но в глубине своей
души, чем старше он становился и чем ближе
узнавал своего брата, тем чаще и чаще ему приходило в голову, что эта способность деятельности для общего блага, которой он чувствовал себя совершенно лишенным, может быть и не есть качество, а, напротив, недостаток чего-то — не недостаток добрых, честных, благородных желаний и вкусов, но недостаток силы жизни, того, что называют сердцем, того стремления, которое заставляет человека из всех бесчисленных представляющихся путей жизни выбрать один и желать этого одного.
— Как я
знал, что это так будет! Я никогда не надеялся; но в
душе я был уверен всегда, — сказал он. — Я верю, что это было предназначено.
Ему было девять лет, он был ребенок; но
душу свою он
знал, она была дорога ему, он берег ее, как веко бережет глаз, и без ключа любви никого не пускал в свою
душу. Воспитатели его жаловались, что он не хотел учиться, а
душа его была переполнена жаждой познания. И он учился у Капитоныча, у няни, у Наденьки, у Василия Лукича, а не у учителей. Та вода, которую отец и педагог ждали на свои колеса, давно уже просочилась и работала в другом месте.
— Он, очевидно, хочет оскорбить меня, — продолжал Сергей Иванович, — но оскорбить меня он не может, и я всей
душой желал бы помочь ему, но
знаю, что этого нельзя сделать.
— Без тебя Бог
знает что бы было! Какая ты счастливая, Анна! — сказала Долли. — У тебя всё в
душе ясно и хорошо.
Это он
знал твердо и
знал уже давно, с тех пор как начал писать ее; но суждения людей, какие бы они ни были, имели для него всё-таки огромную важность и до глубины
души волновали его.
— Ах, если бы вы
знали то счастье, которое мы испытываем, чувствуя всегдашнее Его присутствие в своей
душе! — сказала графиня Лидия Ивановна, блаженно улыбаясь.
Правда, что легкость и ошибочность этого представления о своей вере смутно чувствовалась Алексею Александровичу, и он
знал, что когда он, вовсе не думая о том, что его прощение есть действие высшей силы, отдался этому непосредственному чувству, он испытал больше счастья, чем когда он, как теперь, каждую минуту думал, что в его
душе живет Христос и что, подписывая бумаги, он исполняет Его волю; но для Алексея Александровича было необходимо так думать, ему было так необходимо в его унижении иметь ту, хотя бы и выдуманную, высоту, с которой он, презираемый всеми, мог бы презирать других, что он держался, как за спасение, за свое мнимое спасение.
Он понимал все роды и мог вдохновляться и тем и другим; но он не мог себе представить того, чтобы можно было вовсе не
знать, какие есть роды живописи, и вдохновляться непосредственно тем, что есть в
душе, не заботясь, будет ли то, что он напишет, принадлежать к какому-нибудь известному роду.
«Это новое чувство не изменило меня, не осчастливило, не просветило вдруг, как я мечтал, — так же как и чувство к сыну. Никакого сюрприза тоже не было. А вера — не вера — я не
знаю, что это такое, — но чувство это так же незаметно вошло страданиями и твердо засело в
душе.
— Долли, постой, душенька. Я видела Стиву, когда он был влюблен в тебя. Я помню это время, когда он приезжал ко мне и плакал, говоря о тебе, и какая поэзия и высота была ты для него, и я
знаю, что чем больше он с тобой жил, тем выше ты для него становилась. Ведь мы смеялись бывало над ним, что он к каждому слову прибавлял: «Долли удивительная женщина». Ты для него божество всегда была и осталась, а это увлечение не
души его…
Она
знала любовью всю его
душу, и в
душе его она видела то, чего она хотела, а что такое состояние
души называется быть неверующим, это ей было всё равно.
Но, Долли, душенька, я понимаю твои страдания вполне, только одного я не
знаю: я не
знаю… я не
знаю, насколько в
душе твоей есть еще любви к нему.
Он увидал ее всю во время ее болезни,
узнал ее
душу, к ему казалось, что он никогда до тех пор не любил ее.
Он не позволял себе думать об этом и не думал; но вместе с тем он в глубине своей
души никогда не высказывая этого самому себе и не имея на то никаких не только доказательств, но и подозрений,
знал несомненно, что он был обманутый муж, и был от этого глубоко несчастлив.
Она
знала, что̀ мучало ее мужа. Это было его неверие. Несмотря на то, что, если бы у нее спросили, полагает ли она, что в будущей жизни он, если не поверит, будет погублен, она бы должна была согласиться, что он будет погублен, — его неверие не делало ее несчастья; и она, признававшая то, что для неверующего не может быть спасения, и любя более всего на свете
душу своего мужа, с улыбкой думала о его неверии и говорила сама себе, что он смешной.
Все эти дни Долли была одна с детьми. Говорить о своем горе она не хотела, а с этим горем на
душе говорить о постороннем она не могла. Она
знала, что, так или иначе, она Анне выскажет всё, и то ее радовала мысль о том, как она выскажет, то злила необходимость говорить о своем унижении с ней, его сестрой, и слышать от нее готовые фразы увещания и утешения.
Я
знаю его
душу и
знаю, что мы похожи с ним.
Замечательно было для Левина то, что они все для него нынче были видны насквозь, и по маленьким, прежде незаметным признакам он
узнавал душу каждого и ясно видел, что они все были добрые.
Тревожить эти чувства ей было больно; но она всё-таки
знала, что это была самая лучшая часть ее
души и что эта часть ее
души быстро зарастала в той жизни, которую она вела.
Приезд его на Кавказ — также следствие его романтического фанатизма: я уверен, что накануне отъезда из отцовской деревни он говорил с мрачным видом какой-нибудь хорошенькой соседке, что он едет не так, просто, служить, но что ищет смерти, потому что… тут, он, верно, закрыл глаза рукою и продолжал так: «Нет, вы (или ты) этого не должны
знать! Ваша чистая
душа содрогнется! Да и к чему? Что я для вас! Поймете ли вы меня?..» — и так далее.
А мы, их жалкие потомки, скитающиеся по земле без убеждений и гордости, без наслаждения и страха, кроме той невольной боязни, сжимающей сердце при мысли о неизбежном конце, мы не способны более к великим жертвам ни для блага человечества, ни даже для собственного счастия, потому, что
знаем его невозможность и равнодушно переходим от сомнения к сомнению, как наши предки бросались от одного заблуждения к другому, не имея, как они, ни надежды, ни даже того неопределенного, хотя и истинного наслаждения, которое встречает
душа во всякой борьбе с людьми или с судьбою…
Я
знаю, мы скоро разлучимся опять и, может быть, навеки: оба пойдем разными путями до гроба; но воспоминание о ней останется неприкосновенным в
душе моей; я ей это повторял всегда, и она мне верит, хотя говорит противное.
Я сделался нравственным калекой: одна половина
души моей не существовала, она высохла, испарилась, умерла, я ее отрезал и бросил, — тогда как другая шевелилась и жила к услугам каждого, и этого никто не заметил, потому что никто не
знал о существовании погибшей ее половины; но вы теперь во мне разбудили воспоминание о ней, и я вам прочел ее эпитафию.
Но это спокойствие часто признак великой, хотя скрытой силы; полнота и глубина чувств и мыслей не допускает бешеных порывов:
душа, страдая и наслаждаясь, дает во всем себе строгий отчет и убеждается в том, что так должно; она
знает, что без гроз постоянный зной солнца ее иссушит; она проникается своей собственной жизнью, — лелеет и наказывает себя, как любимого ребенка.
— Простите меня, княжна! Я поступил как безумец… этого в другой раз не случится: я приму свои меры… Зачем вам
знать то, что происходило до сих пор в
душе моей? Вы этого никогда не
узнаете, и тем лучше для вас. Прощайте.
Глупец я или злодей, не
знаю; но то верно, что я также очень достоин сожаления, может быть, больше, нежели она: во мне
душа испорчена светом, воображение беспокойное, сердце ненасытное; мне все мало: к печали я так же легко привыкаю, как к наслаждению, и жизнь моя становится пустее день ото дня; мне осталось одно средство: путешествовать.
Когда он ушел, ужасная грусть стеснила мое сердце. Судьба ли нас свела опять на Кавказе, или она нарочно сюда приехала,
зная, что меня встретит?.. и как мы встретимся?.. и потом, она ли это?.. Мои предчувствия меня никогда не обманывали. Нет в мире человека, над которым прошедшее приобретало бы такую власть, как надо мною. Всякое напоминание о минувшей печали или радости болезненно ударяет в мою
душу и извлекает из нее все те же звуки… Я глупо создан: ничего не забываю, — ничего!